XXVIII

    У хозяев был сговор. Лукашка приехал в станицу, но не зашел к Оленину. И Оленин не пошел на сговор по приглашению хорунжего. Ему было грустно, как не было еще ни разу с тех пор, как он поселился в станице. Он видел, как Лукашка, нарядный, с матерью прошел перед вечером к хозяевам, и его мучила мысль: за что Лукашка так холоден к нему? Оленин заперся в свою хату и стал писать свой дневник.
    "Много я передумал и много изменился в это последнее время,- писал Оленин,- и дошел до того, что написано в азбучке. Для того чтоб быть счастливым, надо одно - любить, и любить с самоотвержением, любить всех и все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать. Так я поймал Ванюшу, дядю Ерошку, Лукашку, Марьянку".
    В то время как Оленин дописывал это, к нему вошел дядя Ерошка.
    Ерошка был в самом веселом расположении духа. На днях, зайдя к нему вечером, Оленин застал его на дворе перед кабаньей тушей, которую он с счастливым и гордым лицом ловко снимал маленьким ножичком. Собаки, и между ними любимец Лям, лежали около и слегка помахивали хвостами, глядя на его дело. Мальчишки с уважением смотрели на него через забор и уже не дразнили, как обыкновенно. Бабы-соседки, вообще не слишком ласковые к нему, здоровались с ним и несли ему - кто чихиря кувшинчик, кто каймаку, кто мучицы. На другое утро Ерошка сидел у себя в клети весь в крови и отпускал по фунтам свежину - кому за деньги, кому за вино. На лице его написано было: "Бог дал счастье, убил зверя; теперь дядя нужен стал". Вследствие этого, разумеется, он запил и, не выходя из станицы, пил уже четвертый день. Кроме того, он пил на сговоре.
    Дядя Ерошка пришел из хозяйской хаты к Оленину мертвецки пьяный, с красным лицом, растрепанною бородой, но в новом красном бешмете, обшитом галунами, и с балалайкой из травянки, которую он принес из-за реки. Он давно уже обещал Оленину это удовольствие и был в духе. Увидав, что Оленин пишет, он огорчился.
    - Пиши, пиши, отец мой,- сказал он шепотом, как будто предполагая, что какой-нибудь дух сидит между им и бумагой, и, боясь спугнуть его, без шума, потихоньку сед на пол. Когда дядя Ерошка бывал пьян, любимое положение его бывало на полу. Оленин оглянулся, велел подать вина и продолжал писать. Ерошке было скучно пить одному; ему хотелось поговорить.
    - У хозяев на сговоре был. Да что, швиньи! Не хочу! Пришел к тебе.
    - А балалайка откуда у тебя? - спросил Оленин и продолжал писать.
    - За рекой был, отец мой, балалайку достал,- сказал он так же тихо. - Я мастер играть: татарскую, казацкую, господскую, солдатскую, какую хошь.
    Оленин еще раз взглянул на него, усмехнулся и продолжал писать.
    Улыбка эта ободрила старика.
    - Ну, брось, отец ты мой! Брось! - сказал он вдруг решительно. - Ну, обидели тебя - брось их, плюнь! Ну, что пишешь, пишешь! что толку?
    И он передразнивал Оленина, постукивая своими толстыми пальцами по полу и изогнув свою толстую рожу в презрительную гримасу.
    - Что кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец! О писании в его голове не умещалось другого понятия, кроме как о вредной кляузе.
    Оленин расхохотался. Ерошка тоже. Он вскочил с пола и принялся показывать свое искусство в игре на балалайке и петь татарские песни.
    - Что писать, добрый человек! Ты вот послушай лучше, я тебе спою. Сдохнешь, тогда песни не услышишь. Гуляй!
    Сначала он спел своего сочинения песню с припляскою:
    А ди-ди-ди-ди-ди-ли,
    А где его видели?
    На базаре в лавке,
    Продает булавки.
    Потом он спел песню, которой научил его бывший друг его, фельдфебель:
    В понедельник я влюбился,
    Весь овторник прострадал,
    В середу в любви открылся,
    В четверток ответу ждал.
    В пятницу пришло решенье,
    Чтоб не ждать мне утешенья,
    А во светлую субботу
    Жисть окончить предпринял;
    Но, храня души спасенье,
    Я раздумал в воскресенье.
    И опять:
    А ди-ди-ди-ди-дя-ли,
    А где его видели?
    Потом, подмигивая, подергивая плечами и выплясывая, спел:
    Поцелую, обойму,
    Алой лентой перевью,
    Надеженькой назову.
    Надеженька ты моя,
    Верно ль любить ты меня?
    И так разгулялся, что, лихо подыгрывая, сделал молодецкую выходку и пошел один плясать по комнате.
    Песни: ди-ди-ли и тому подобные, господские, он спел только для Оленина; но потом, выпив еще стакана три чихиря, он вспомнил старину и запел настоящие казацкие и татарские песни. В середине одной любимой его песни голос его вдруг задрожал, и он замолк, только продолжая бренчать по струнам балалайки.
    - Ах, друг ты мой! - сказал он.
    Оленин оглянулся на странный звук его голоса: старик плакал. Слезы стояли в его глазах, и одна текла по щеке.
    - Прошло ты, мое времечко, не воротишься,- всхлипывая, проговорил он и замолк. - Пей, что не пьешь! - вдруг крикнул он своим оглушающим голосом, не отирая слез.
    Особенно трогательна была для него одна тавлинская песня. Слов в ней было мало, но вся прелесть ее заключалась в печальном припеве: "Ай! дай! далалай!" Ерошка перевел слова песни: "Молодец погнал баранту из аула в горы, русские пришли, сожгли аул, всех мужчин перебили, всех баб в плен побрали. Молодец пришел из гор: где был аул, там пустое место; матери нет, братьев нет, дома нет; одно дерево осталось. Молодец сел под дерево и заплакал. Один, как ты, один остался, и запел молодец: ай, дай! далалай!" И этот завывающий, за душу хватающий припев старик повторил несколько раз.
    Допевая последний припев, Ерошка схватил вдруг со стены ружье, торопливо выбежал на двор и выстрелил из обоих стволов вверх. И опять еще печальнее запел: "Ай! дай! далалай а-а!" -и замолк.
    Оленин, выйдя за ним на крыльцо, молча глядел в темное звездное небо по тому направлению, где блеснули выстрелы. В доме у хозяев были огни, слышались голоса. На дворе девки толпились у крыльца и окон и перебегали из избушки в сени. Несколько казаков выскочили из сеней и не выдержали, загикали, вторя окончанию песни и выстрелам дяди Ерошки.
    - Что ж ты не на сговоре? - спросил Оленин.
    - Бог с ними, бог с ними! - проговорил старик, которого, видимо, чем-нибудь там обидели. - Не люблю, не люблю! Эх, народ! Пойдем в хату! Они сами по себе, а мы сами по себе гуляем.
    Оленин вернулся в хату.
    - А что Лукашка, весел? Не зайдет он ко мне? - спросил он.
    - Что Лукашка! Ему наврали, что я тебе девку подвожу,- сказал старик шепотом. - А что девка? Будет наша, коли захотим: денег дай больше - и наша! Я тебе сделаю, право.
    - Нет, дядя, деньги ничего не сделают, коли не любит. Лучше не говори про это.
    - Нелюбимые мы с тобой, сироты! - вдруг сказал дядя Ерошка и опять заплакал.
    Оленин выпил более обыкновенного, слушая рассказы старика. "Так вот, теперь Лукашка мой счастлив",- думал он; но ему было грустно. Старик напился в этот вечер до того, что повалился на пол, и Ванюша должен был призвать себе на помощь солдат и, отплевываясь, вытащить его. Он был так озлоблен на старика за его дурное поведение, что уже ничего не сказал по-французски.