XI
Ввечеру хозяин вернулся с рыбной ловли и, узнав, что ему будут платить за квартиру, усмирил свою бабу и удовлетворил требованиям Ванюши.
На новой квартире все устроилось. Хозяева перешли в теплую, а юнкеру за три монета в месяц отдали холодную хату. Оленин поел и заснул. Проснувшись перед вечером, он умылся, обчистился, пообедал и, закурив папироску, сел у окна, выходившего на улицу. Жар свалил. Косая тень хаты с вырезным князьком стлалась через пыльную улицу, загибаясь даже на низу другого дома. Камышовая крутая крыша противоположного дома блестела в лучах спускающегося солнца. Воздух свежел. В станице было тихо. Солдаты разместились и попритихли. Стадо еще не пригоняли, и народ еще не возвращался с работ.
Квартира Оленина была почти на краю станицы. Изредка где-то далеко за Тереком, в тех местах, из которых пришел Оленин, раздавались глухие выстрелы,- в Чечне или на Кумыцкой плоскости. Оленину было очень хорошо после трехмесячной бивачной жизни. На умытом лице он чувствовал свежесть, на сильном теле - непривычную после похода чистоту, во всех отдохнувших членах - спокойствие и силу. В душе у него тоже было свежо и ясно. Он вспоминал поход, миновавшую опасность. Вспоминал, что в опасности он вел себя хорошо, что он не хуже других и принят в товарищество храбрых кавказцев. Московские воспоминания уж были бог знает где. Старая жизнь была стерта, и началась новая, совсем новая жизнь, в которой еще не было ошибок. Он мог здесь, как новый человек между новыми людьми, заслужить новое, хорошее о себе мнение. Он испытывал молодое чувство беспричинной радости жизни и, посматривая то в окно на мальчишек, гонявших кубари в тени около дома, то в свою новую прибранную квартирку, думал о том, как он приятно устроится в этой новой для .него станичной жизни. Посматривал он еще на горы и небо, и ко всем его воспоминаниям и мечтам примешивалось строгое чувство величавой природы. Жизнь его началась не так, как он ожидал, уезжая из Москвы, но неожиданно хорошо. Горы, горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувствовал.
- Сучку поцеловал! кувшин облизал! Дядя Ерошка сучку поцеловал! - закричали вдруг казачата, гонявшие кубари под окном, обращаясь к проулку. - Сучку поцеловал! Кинжал пропил! - кричали мальчишки, теснясь и отступая.
Крики эти обращались к дяде Ерошке, который с ружьем за плечами и фазанами за поясом возвращался с охоты.
- Мой грех, ребята! мой грех! - приговаривал он, бойко размахивая руками и поглядывая в окна хат по обе стороны улицы. - Сучку пропил, мой грех! - повторил он, видимо сердясь, но притворяясь, что ему все равно.
Оленина удивило обращение мальчишек с старым охотником, а еще более поразило выразительное, умное лицо и сила сложения человека, которого называли дядей Ерошкой.
- Дедушка! казак! - обратился он к нему. - Подойди-ка сюда.
Старик взглянул в окно и остановился.
- Здравствуй, добрый человек,- сказал он, приподнимая над коротко обстриженною головой свою шапочку.
- Здравствуй, добрый человек,- отвечал Оленин. - Что это тебе мальчишки кричат? Дядя Ерошка подошел к окну.
- А дразнят меня, старика. Это ничего. Я люблю. Пускай радуются над дядей,- сказал он с теми твердыми и певучими интонациями, с которыми говорят старые и почтенные люди. - Ты начальник армейских, что ли?
- Нет, я юнкер. А где это фазанов убил? - спросил Оленин.
- В лесу три курочки замордовал,- отвечал старик, поворачивая к окну свою широкую спину, на которой заткнутые головками за поясом, пятная кровью черкеску, висели три фазанки. - Али ты не видывал? - спросил он. - Коли хочешь, возьми себе парочку. Ha! - И он подал в окно двух фазанов. - А что, ты охотник? - спросил он.
- Охотник. Я в походе сам убил четырех.
- Четырех? Много! - насмешливо сказал старик. - А пьяница ты? Чихирь пьешь?
- Отчего ж? и выпить люблю.
- Э, да ты, я вижу, молодец! Мы с тобой кунаки будем,- сказал дядя Ерошка.
- Заходи,- сказал Оленин. - Вот и чихирю выпьем.
- И то зайти,- сказал старик. - Фазанов-то возьми. По лицу старика видно было, что юнкер понравился ему, и он сейчас понял, что у юнкера можно даром выпить и потому можно подарить ему пару фазанов.
Через несколько минут в дверях хаты показалась фигура дяди Ерошки. Тут только Оленин заметил всю громадность и силу сложения этого человека, несмотря на то, что красно-коричневое лицо его с совершенно белою окладистою бородой было все изрыто старческими, могучими, трудовыми морщинами. Мышцы ног, рук и плеч были так полны и бочковаты, как бывают только у молодого человека. На голове его из-под коротких волос видны были глубокие зажившие шрамы. Жилистая толстая шея была, как у быка, покрыта клетчатыми складками. Корявые руки были сбиты и исцарапаны. Он легко и ловко перешагнул через порог, освободился от ружья, поставил его в угол, быстрым взглядом окинул и оценил сложенные в хате пожитки и вывернутыми ногами в поршнях, не топая, вышел на средину комнаты. С ним вместе проник в комнату сильный, но не неприятный смешанный запах чихирю, водки, пороху и запекшейся крови.
Дядя Ерошка поклонился образам, расправил бороду и, подойдя к Оленину, подал ему свою черную толстую руку.
- Кошкильды! - сказал он. - Это по-татарски значит; здравия желаем, мир вам, по-ихнему.
- Кошкильды! Я знаю,- отвечал Оленин, подавая ему руку.
- Э, не знаешь, не знаешь порядков! Дурак! - сказал дядя Ерошка, укоризненно качая головой. - Коли тебе кошкилъды говорят, ты скажи алла рази бо сун, спаси бог. Так-то, отец мой, а не кошкилъды. Я тебя всему научу. Так-то был у нас Илья Мосеич, ваш, русский, так мы с ним кунаки были. Молодец был. Пьяница, вор, охотник, уж какой охотник! Я его всему научил.
- Чему ж ты меня научишь? - спросил Оленин, все более и более заинтересовываясь стариком.
- На охоту тебя поведу, рыбу ловить научу, чеченцев покажу, душеньку хочешь, и ту доставлю. Вот я какой человек. Я шутник! - И старик засмеялся. - Я сяду, отец мой, я устал. Карга? - прибавил он вопросительно.
- А карга что значит? - спросил Оленин.
- А это значит: хорошо, по-грузински. А я так говорю; поговорка моя, слово любимое: карга; карга, так и говорю, значит шутю. Да что, отец мой, чихирю-то вели поднесть. Солдат, драбант есть у тебя? Есть? Иван! - закричал старик. - Ведь у вас что ни солдат, то Иван. Твой Иван, что ли?
- И то, Иван. Ванюша! Возьми, пожалуйста, у хозяев чихиря и принеси сюда!
- Все одно, что Ванюша, что Иван. Отчего у вас, у солдат, все Иваны? Иван! - повторил старик. - Ты спроси, батюшка, из начатой бочки. У них первый чихирь в станице. Да больше тридцати копеек за осьмуху смотри не давай, а то она, ведьма, рада... Наш народ анафемский, глупый народ,- продолжал дядя Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюша вышел,- они вас не за людей считают. Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, русские. А по-моему, хошь ты и солдат, а все человек, тоже душу в себе имеешь. Так ли я сужу? Илья Мосеич солдат был, а какой золото человек был! Так ли, отец мой? За то-то меня наши и не любят; а мне все равно. Я человек веселый, я всех люблю, я, Ерошка! Так-то, отец мой!
И старик ласково потрепал по плечу молодого человека.
Содержание материала
Страница 11 из 42