За днями дни прошли как тень.
     В горах, окованный, у стада
     Проводит пленник каждый день.
     Пещеры влажная прохлада
     Его скрывает в летний зной;
     Когда же рог луны сребристой
     Блеснет за мрачною горой,
     Черкешенка, тропой тенистой,
     Приносит пленнику вино,
     Кумыс, и ульев сот душистый,
     И белоснежное пшено;
     С ним тайный ужин разделяет;
     На нем покоит нежный взор;
     С неясной речию сливает
     Очей и знаков разговор;
     Поет ему и песни гор,
     И песни Грузии счастливой,
     И памяти нетерпеливой
     Передает язык чужой.
     Впервые девственной душой
     Она любила, знала счастье,
     Но русский жизни молодой
     Давно утратил сладострастье.
     Не мог он сердцем отвечать
     Любви младенческой, открытой —
     Быть может, сон любви забытой
     Боялся он воспоминать.
     
     Не вдруг увянет наша младость,
     Не вдруг восторги бросят нас,
     И неожиданную радость
     Еще обнимем мы не раз:
     Но вы, живые впечатленья,
     Первоначальная любовь,
     Небесный пламень упоенья,
     Не прилетаете вы вновь.
     
     Казалось, пленник безнадежный
     К унылой жизни привыкал.
     Тоску неволи, жар мятежный
     В душе глубоко он скрывал.
     Влачася меж угрюмых скал,
     В час ранней, утренней прохлады,
     Вперял он любопытный взор
     На отдаленные громады
     Седых, румяных, синих гор.
     Великолепные картины!
     Престолы вечные снегов,
     Очам казались их вершины
     Недвижной цепью облаков,
     И в их кругу колосс двуглавый,
     В венце блистая ледяном,
     Эльбрус огромный, величавый,
     Белел на небе голубом.
     Когда, с глухим сливаясь гулом,
     Предтеча бури, гром гремел,
     Как часто пленник над аулом
     Недвижим на горе сидел!
     У ног его дымились тучи,
     В степи взвивался прах летучий;
     Уже приюта между скал
     Елень испуганный искал;
     Орлы с утесов подымались
     И в небесах перекликались;
     Шум табунов, мычанье стад
     Уж гласом бури заглушались…
     И вдруг на долы дождь и град
     Из туч сквозь молний извергались;
     Волнами роя крутизны,
     Сдвигая камни вековые,
     Текли потоки дождевые —
     А пленник, с горной вышины,
     Один, за тучей громовою,
     Возврата солнечного ждал,
     Недосягаемый грозою,
     И бури немощному вою
     С какой-то радостью внимал.
     
     Но европейца всё вниманье
     Народ сей чудный привлекал.
     Меж горцев пленник наблюдал
     Их веру, нравы, воспитанье,
     Любил их жизни простоту,
     Гостеприимство, жажду брани,
     Движений вольных быстроту,
     И легкость ног, и силу длани;
     Смотрел по целым он часам,
     Как иногда черкес проворный,
     Широкой степью, по горам,
     В косматой шапке, в бурке черной,
     К луке склонясь, на стремена
     Ногою стройной опираясь,
     Летал по воле скакуна,
     К войне заране приучаясь.
     Он любовался красотой
     Одежды бранной и простой.
     Черкес оружием обвешен;
     Он им гордится, им утешен;
     На нем броня, пищаль, колчан,
     Кубанский лук, кинжал, аркан
     И шашка, вечная подруга
     Его трудов, его досуга.
     Ничто его не тяготит,
     Ничто не брякнет; пеший, конный —
     Всё тот же он; всё тот же вид
     Непобедимый, непреклонный.
     Гроза беспечных казаков,
     Его богатство — конь ретивый,
     Питомец горских табунов,
     Товарищ верный, терпеливый.
     В пещере иль в траве глухой
     Коварный хищник с ним таится
     И вдруг, внезапною стрелой,
     Завидя путника, стремится;
     В одно мгновенье верный бой
     Решит удар его могучий,
     И странника в ущелья гор
     Уже влечет аркан летучий.
     Стремится конь во весь опор,
     Исполнен огненной отваги;
     Всё путь ему: болото, бор,
     Кусты, утесы и овраги;
     Кровавый след за ним бежит,
     В пустыне топот раздается;
     Седой поток пред ним шумит —
     Он в глубь кипящую несется;
     И путник, брошенный ко дну,
     Глотает мутную волну,
     Изнемогая, смерти просит
     И зрит ее перед собой…
     Но мощный конь его стрелой
     На берег пенистый выносит.
     
     Иль ухватив рогатый пень,
     В реку низверженный грозою,
     Когда на холмах пеленою
     Лежит безлунной ночи тень,
     Черкес на корни вековые,
     На ветви вешает кругом
     Свои доспехи боевые,
     Щит, бурку, панцырь и шелом,
     Колчан и лук — и в быстры волны
     За ним бросается потом,
     Неутомимый и безмолвный.
     Глухая ночь. Река ревет;
     Могучий ток его несет
     Вдоль берегов уединенных,
     Где на курганах возвышенных,
     Склонясь на копья, казаки
     Глядят на темный бег реки —
     И мимо их, во мгле чернея,
     Плывет оружие злодея…
     О чем ты думаешь, казак?
     Воспоминаешь прежни битвы,
     На смертном поле свой бивак,
     Полков хвалебные молитвы
     И родину?… Коварный сон!
     Простите, вольные станицы,
     И дом отцов, и тихой Дон,
     Война и красные девицы!
     К брегам причалил тайный враг,
     Стрела выходит из колчана —
     Взвилась — и падает казак
     С окровавленного кургана.
     
     Когда же с мирною семьей
     Черкес в отеческом жилище
     Сидит ненастною порой,
     И тлеют угли в пепелище;
     И, спрянув с верного коня,
     В горах пустынных запоздалый,
     К нему войдет пришлец усталый
     И робко сядет у огня, —
     Тогда хозяин благосклонный
     С приветом, ласково, встает
     И гостю в чаше благовонной
     Чихирь отрадный подает.
     Под влажной буркой, в сакле дымной,
     Вкушает путник мирный сон,
     И утром оставляет он
     Ночлега кров гостеприимный.
     
     Бывало, в светлый Байран
     Сберутся юноши толпою;
     Игра сменяется игрою.
     То, полный разобрав колчан,
     Они крылатыми стрелами
     Пронзают в облаках орлов;
     То с высоты крутых холмов
     Нетерпеливыми рядами,
     При данном знаке, вдруг падут,
     Как лани землю поражают,
     Равнину пылью покрывают
     И с дружным топотом бегут.
     
     Но скучен мир однообразный
     Сердцам, рожденным для войны,
     И часто игры воли праздной
     Игрой жестокой смущены.
     Нередко шашки грозно блещут
     В безумной резвости пиров,
     И в прах летят главы рабов,
     И в радости младенцы плещут.
     
     Но русский равнодушно зрел
     Сии кровавые забавы.
     Любил он прежде игры славы
     И жаждой гибели горел.
     Невольник чести беспощадной,
     Вблизи видал он свой конец,
     На поединках твердый, хладный,
     Встречая гибельный свинец.
     Быть может, в думу погруженный,
     Он время то воспоминал,
     Когда, друзьями окруженный,
     Он с ними шумно пировал…
     Жалел ли он о днях минувших,
     О днях, надежду обманувших,
     Иль, любопытный, созерцал
     Суровой простоты забавы
     И дикого народа нравы
     В сем верном зеркале читал —
     Таил в молчанье он глубоком
     Движенья сердца своего,
     И на челе его высоком
     Не изменялось ничего;
     Беспечной смелости его
     Черкесы грозные дивились,
     Щадили век его младой
     И шепотом между собой
     Своей добычею гордились.