X

     В это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысле, и чрез минуту в избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лет пятидесяти, весьма свежая и живая. Изрытое рябинами и морщинами лицо ее было некрасиво, но прямой твердый нос, сжатые тонкие губы и быстрые серые глаза выражали ум и энергию. Угловатость плеч, плоскость груди, сухость рук и развитие мышц на черных босых ногах ее свидетельствовали о том, что она уже давно перестала быть женщиной и была только работником. Она бойко вошла в избу, притворила дверь, обдернула напеву и сердито взглянула на сына. Нехлюдов что-то хотел сказать ей, но она отвернулась от него и начала креститься на выглядывавшую из-за ткацкого стана черную деревянную икону. Окончив это дело, она оправила грязный клетчатый платок, которым была повязана голова ее, и низко поклонилась барину.
     - С праздником Христовым, ваше сиятельство,- сказала она,- спаси тебя бог, отец ты наш...
     Увидав мать, Давыдка заметно смутился, согнул несколько спину и еще ниже опустил шею.
     - Спасибо, Арина,- отвечал Нехлюдов. - Вот я сейчас с твоим сыном говорил о вашем хозяйстве.
     Арина, или, как ее прозвали мужики еще в девках, Аришка Бурлак, подперла подбородок кулаком правой руки, которая опиралась на ладонь левой, и, не дослушав барина, начала говорить так резко и звонко, что вся изба наполнилась звуком ее голоса и со двора могло показаться, что вдруг говорят несколько бабьих голосов:
     - Чего, отец ты мой, чего с ним говорить! Ведь он говорить-то не может как человек. Вот он стоит, олух,- продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую, массивную фигуру Давыдки. - Какое мое хозяйство, батюшка ваше сиятельство? Мы голь; хуже нас во всей слободе у тебя нет: ни на себя, ни на барщину - срам! А все он довел. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вот и дождались: хлеб лопает, а работы от него, как от прелой вон той колоды. Только знает на печи лежать, либо вот стоит, башку свою дурацкую скребет,- сказала она, передразнивая его. - Хоть бы ты его, отец, постращал бы, что ли. Уж я сама прошу: накажи ты его ради господа бога, в солдаты ли один конец! Мочи моей с ним не стало - вот что.
     - Ну, как тебе не грешно, Давыдка, доводить до этого свою мать? - сказал Нехлюдов, с укоризной обращаясь к мужику.
     Давыдка не двигался.
     - Ведь добро бы мужик хворый был,- с тою же живостью и теми же жестами продолжала Арина,- а то ведь только смотреть на него, ведь словно боров с мельницы раздулся. Есть, каж 1000 ись, чему бы работать, гладух какой! Нет, вот пропадает на печи лодырем. Возьмется за что, так не глядели бы мои глаза: коли поднимется, коли передвинется, коли что,- говорила она, растягивая слова и неуклюже поворачивая с боку на бок своими угловатыми плечами. - Ведь вот нынче старик сам за хворостом в лес уехал, а ему наказал ямы копать; так нет вот, и лопаты в руки не брал... (На минуту она замолчала...) Загубил он меня, сироту! - взвизгнула она вдруг, размахнув руками и с угрожающим жестом подходя к сыну. - Гладкая твоя морда лядащая, прости господи! (Она презрительно и вместе отчаянно отвернулась от него, плюнула и снова обратилась к барину с тем же одушевлением и с слезами на глазах, продолжая размахивать руками.) Ведь все одна, кормилец. Старик-от мой хворый, старый, да и тоже проку в нем нет, а я все одна да одна. Камень, и тот треснет. Хоть бы помереть, так легче было б: один конец. Заморил он меня, подлец! Отец ты наш! мoчи моей уж нет! Невестка с работы извелась - и мне то же будет.